Если спрос на суверенное российское обществознание и существует, то ничего похожего на предложение, способное его удовлетворить, на горизонте не видно.

Михаил Соколов

 

Фото: В позднем СССР идеология была скорее источником уязвимости и делегитимации, чем силы. Photo by Trofim Ivliev, Unsplash

 

Суверенная политология или политическая благонадежность?

Происходящее сегодня во внутриполитической жизни России часто описывают как реставрацию советского прошлого. В этом контексте перспективы академических свобод видятся прежде всего сквозь призму тотальной идеологизации университетов, обязательных курсов, которые будут «вреднее, чем научный коммунизм», и замены образования по социальным наукам на идеологическую накачку.

Однако есть как минимум две причины, почему этот прогноз, скорее всего, неверен.

• Во-первых, нет ресурсов для создания и распространения такой идеологии.
• Во-вторых, как показывает советский опыт, тотальная идеологизация уменьшает, а не увеличивает политическую устойчивость режима.

Гораздо вероятней, что содержание учебных программ изменится мало, а контроль будет ограничен подтверждением личной благонадежности преподавателей, а не идеологической выверенностью читаемых ими курсов. Вместо суверенной политологии нас ждет преподавание политологии вполне традиционной, хотя местами и цензурированной.

Попробую прояснить, что я имею в виду.

 

СССР: проект образованных и убежденных

Тотальная идеологизация образования в СССР стала возможной благодаря труду большого числа умных, образованных и убежденных людей. Они создали более-менее всеобъемлющую теорию человека и общества на фундаменте гегелевской диалектики в ее марксистском прочтении.

Заметим в скобках, что некоторые из написанных в рамках этого проекта текстов и сегодня считаются гениальными (работы Бориса Гессена по социальной истории науки; психология развития Выготского). Репутация других поблекла со временем, однако по меркам эпохи, когда они создавались, это был передний край науки.

Сильной стороной советской идеологии был именно ее всеохватывающий характер. Студенты, изучавшие политическую экономию, говорили более-менее на том же теоретическом языке, что и учившие эстетику или философию познания. С чисто практической точки зрения советский марксизм был “преподавабелен” – он предлагал решение проблем, стоящих перед коллективом любой кафедры: как построить учебный план так, чтобы:

• разные курсы встраивались в некую общую картину,
• не состояли при этом из бесконечных повторений,
• более-менее покрывали область экспертизы, за которую данная кафедра отвечает.

 

Новейшая Россия: спрос без предложения

Если спрос на «преподавабельную теорию всего» с национальным лицом и существует сегодня, то ничего похожего на предложение, способное его удовлетворить, на горизонте не видно.

 

Владислав Сурков рассказал, что мир изучает путинизм – но сам даже не попытался определить, что это такое.

 

Сергей Глазьев и Михаил Хазин известны своими макроэкономическими прогнозами, в основном сводящимися к неизбежности краха доллара, который коварные англосаксы пытаются отсрочить, строя пакости России и остальному миру. Однако если в области экономической политики из этого диагноза можно пытаться делать какие-то выводы, то в области теории оба автора не предложили альтернативы стандартной макроэкономике из переводных учебников.

Макроэкономику «по Глазьеву» невозможно преподавать в течение семестра – о ней можно максимум прочесть одну лекцию в конце курса после изложения идей Кейнса и монетаристов. А ведь студентам-экономистам надо преподавать также микроэкономику и эконометрику, прикладные курсы вроде теории финансов. В результате им предстоит изучать странную смесь из англосаксонского economics в пересказах своих преподавателей и патриотических учений, которые в этом обрамлении обречены выглядеть инородным телом.

 

«Православная социология». Даже если задачу создания суверенной науки пытается решить человек со значительными ресурсами, результат не оправдывает надежд. Это видно на примере бывшего декана социологического факультета МГУ Владимира Добренькова, пытавшегося создать православную социологию. Изданные под его именем учебники все равно были на 95% тяжеловесным пересказом  англоязычных учебников, к которым на последних страницах автор несколько механически добавил свои соображения по поводу занимавших его тем – вроде того, что упадок религиозности представляет собой угрозу национальному суверенитету.

 

Трудности импортозамещения

Аналогичная картина наблюдается среди российских политологов. В опросе, проведенном в конце 2021 года, среди 25 авторов работ, чаще всего названных как образец политологического анализа, не оказалось ни одного российского имени. При этом опрошенные политологи в целом были настроены весьма благонамеренно и соглашались с тем, что им следует бережно хранить национальные традиции в своей науке.

Несмотря на кажущуюся простоту задачи, импортозаместить завезенную теорию оказалось нечем.

 

Реанимация советского проекта

Теоретически, можно попытаться реанимировать советский проект. Однако учитывая его антикапиталистический и антиимпериалистический пафос, по нынешним временам он является едва ли не большей крамолой, чем переписанные западные учебники.

Кроме того, преподавателям социальных наук приходится иметь дело со студентами, по большей части прагматически ориентированными. Они вряд ли согласятся поменять прикладные финансы на политическую экономию социализма.

 

«Проблема Дугина»

Возможно, единственный человек, замахивавшийся на создание тотальной идеологии, по масштабу сравнимой с советской, – Александр Дугин. Однако одного взгляда на то, что он предлагал в качестве альтернативы, достаточно, чтобы усомниться в ее шансах на успех в образовательной системе.

Даже не потому, что она идет вразрез со всей «западной» социологией – сегодня это как раз может считаться достоинством. Просто большинство преподавателей вряд ли справятся с тем, чтобы прочитать ее и пересказать студентам.

 

Как национализировать образование

Реальные возможности национализации социально-научного образования сводятся к удалению из курсов проблемных тем:

• актуальной внешней политики,
• идеологически невыдержанных трактовок Второй мировой войны,
• гендера.

Плюс введение дополнительного общеидеологического курса, аналогичного тому, от которого на протяжении многих лет приходится страдать студентам Республики Беларусь. Курс обещает получиться состоящим из мало чем связанных тем:

• Россия никогда ни на кого не нападала;
• Запад погряз в однополой любви и культуре отмены;
• доллар скоро обесценится и т.д.

 

Сила идеологии как слабость режима

Фрагментарность идеологии не обязательно является слабостью политического режима. В позднем СССР политическая традиция, настаивавшая на том, что советское государство является практической реализацией всеобъемлющей научной теории, – была скорее источником уязвимости и делегитимации, чем силы.

Социологические предсказания – например, абсолютное ухудшение положения рабочего класса в капиталистических странах или стирание различий в образе жизни между городом и деревней в социалистических – сбывались с точностью до наоборот. Сакральные тексты марксистской традиции устаревали. Это испытали на себе преподаватели идеологических курсов на непрофильных специальностях, выслушивая смешки физиков, принужденных к штудированию «Диалектики природы» Энгельса.

В этом смысле, если бы СССР 2.0 хотел научиться чему-то на опыте СССР 1.0 – это должна была бы стать «неидеологизированность».

 

«Вмененное поручительство»

Значит ли это, что общественно-научным специальностям не грозит политический контроль? Не совсем.

Вместо того чтобы определять содержание курсов, можно следить за настроениями тех, кто читает эти курсы, чтобы они интерпретировали материал в политически выдержанном духе или как минимум держали при себе крамольные мысли.

Такой контроль может быть построен на системе «вмененного поручительства». Руководитель ответственен за политические проколы, допущенные подчиненным, перед вышестоящим руководителем: завкафедрой отвечает за проколы преподавателей перед деканом, декан – перед ректором, ректор – перед губернатором, министерством или силовыми ведомствами. При этом деканы и ректоры отвечают за всех преподавателей.

Руководители на любом уровне заинтересованы, чтобы нижестоящие не подвели. Значит, нанимать стоит только проверенные кадры и превентивно увольнять неблагонадежных. Самоцензура снизу пытается угадать, что может не понравиться наверху.

Такая система контроля довольно хаотична. Никогда до конца не ясно, что понравится, а что не понравится наверху, и в любом случае завкафедрой не может стоять у дверей каждой аудитории, чтобы убедиться, что там не обсуждают запретные темы.

Во многом эффективность «вмененного поручительства» зависит от готовности «низов» сигнализировать в «верхи». Пока мы не видим свидетельств того, что обществоведы готовы в массовом порядке сообщать об идеологических проступках коллег. Однако желание администраторов застраховать себя от подобных рисков может привести к увольнению потенциально неблагонадежных, даже если доносов на них еще не поступило.

 

* * *

Вместо тотальной идеологизации российские университеты может ждать персонализированный контроль с целью избавиться от тех, кто поднимает запретные темы или замечен в оппозиционной политике.

Роль идеологических курсов в этом контексте будет состоять в том, чтобы выявить кадры, недостаточно лояльные и при этом достаточно принципиальные, чтобы провалить тест.

При этом ограничений на занятия темами «не из утвержденного списка» не предвидится. Российских ученых ждет избирательная немота, а не обязанность участвовать в хоре ретрансляторов единственно верного учения, которое все равно никто не удосужится для них придумать.

 

Михаил Соколов — социолог