Опыт войны изменяет российское общество, деформируя отношение к смерти.

Олег Реут

 

Фото: «Проблемная» память о погибших неудобна прежде всего для политиков, выступающих от имени государства. Photo by Alexander Sinn on Unsplash

 

Как говорить о войне

После двух лет специальной военной операции выработались правила, как говорить о войне.

Эти правила во многом отличаются для тех российских исследователей, кто остаётся в России, например, продолжая полевые изыскания, и для тех, кто релоцировался или эмигрировал, выбрав для себя академическую свободу. Различия всё заметнее во время дискуссий двух групп россиян, когда они встречаются на онлайн-конференциях или ставших совсем редкими оффлайновых мероприятиях.

Однако есть одна сфера, где языки описания и объяснения практически не деформированы привнесёнными обстоятельствами. Это Death Studies.

 

Что такое «Death Studies»

Разговоры о смерти остаются способом говорить о войне и её человеческом измерении. Некрологи в медиа и социальных сетях – obituaries, death announcements (death notes) – чуть не единственный способ получить данные о потерях.

В определённой степени танатополитика – предметное поле, изучающее управленческие практики государства по отношению к смерти и мёртвому телу – вытеснила актуальную политику. То, как государство «стремится присваивать тела людей», люди наблюдали на протяжении двух февральских недель этого года, когда политика смерти коснулась не только родных и близких Алексея Навального, но и сотен тысяч его сторонников.

Death Studies – междисциплинарная область, в которой исследования вырастают из вопросов, ответы на которые важны для развития науки или имеют прикладное значение. Death Studies включают в себя много направлений –

• от классической антропологии с акцентом на ритуальные практики до исследований репрезентации смерти в медиа,
• от изучения коррупции в похоронных бюро и на кладбищах до анализа эволюции участков почётных захоронений в российских провинциальных городах,
• от рассмотрения представлений о загробной жизни до исследования некросообщений, которыми заполняются социальные сети.

Под одной междисциплинарной шапкой можно обнаружить принципиально отличные друг от друга работы – по исследовательским традициям, по моделям описания и объяснения, по языку повествования.

Как происходит коммеморация погибших?

Кто определяет, кого и как надлежит помнить?

Какое прошлое надлежит забыть?

Что смерть говорит нам об обществе?

Что смерть говорит нам о будущем?

Поиск ответов на эти вопросы занимает не только исследователей смерти, но и специалистов по социальной антропологии, политологии, публичной истории, социологии – всех, кто изучает процессы пересборки взаимодействия живых и мертвых.

 

Смерть на войне

Смерть на войне оказалась в своеобразной «мертвой зоне», не доступной для изучения большинству российских исследователей. В значительной мере им пришлось оперировать открытыми источниками, использовать качественные методы, а при изложении материала «говорить с оглядкой» в связи с фактическим запретом употреблять слово «война» и пользоваться неофициальными источниками.

Память о погибших была обоснованно отнесена к «проблемной».

 

Помнить или забыть

Тема смерти, оставаясь одновременно притягательной и пугающей для современного российского общества, была включена в обсуждение происходящих событий. При этом чтобы выявить, описать и объяснить многообразие практик восприятия и обращения со смертью, используются исследовательские традиции Death Studies.

В сферу внимания вошли не только проблемы индивидуальной рефлексии о смерти, проработки горя, работы скорби, но и вопросы изменения существовавших прежде моделей коммеморации — что подлежит «вспоминанию», а что «забвению».

Переориентация внимания закономерна. С одной стороны, агентами героизации стали главы российских регионов, которые на своих официальных страницах в социальных сетях кратко информировали о погибших земляках. С другой, новости об индивидуальных и коллективных похоронах приходили практически ежедневно.

Эти изменения, а через них и в целом динамика отношения к смерти отразили переориентацию оптики исследований.

 

Отношение к смерти меняется

Очевидно, что с окончанием боевых действий будут пересобраны формулы коммеморации. Во многих прикладных аспектах они будут усложнены и, скорее всего, возвращены в приватную сферу.

Пока же военный конфликт перевел смерть в публичную сферу. Теперь она «на миру», во многом деприватизирована и не может рассматриваться как «тихая и скромная» и, следовательно, как «правильная» («хорошая») — в мирных условиях случающаяся в почтенном возрасте, в обстоятельствах заботы со стороны родных и близких.

Опыт войны с её огромным количеством смертей и страданий умирания изменяет российское общество на наших глазах. Деформируется отношение к смерти.

• Появляются спонтанные, недостаточно благоустроенные кладбища.
• Нарушаются требования тщательной регистрации смертей.
• Редуцируются, а порой и отторгаются траурные ритуалы и процедуры, религиозная сторона обряда — часто она обозначается символически, например, прочтением молитвы.
• Претерпевают изменения выражения скорби, что ведет к принудительной минимизации чувств.
• В местах погребения по-новому конструируются региональные идентичности и выстраиваются новые социальные иерархии.

 

Смерть как смысл жизни

Дискурс смерти наглядно демонстрирует, что сегодня символы, вырастающие из практик обращения со смертью, выполняют значимые функции при формировании политической культуры. Смысловые центры официального мемориального нарратива ориентированы (исключительно) на сюжеты умирания, а смерть на войне выступает главной узловой точкой при перемещениях в пространстве коллективной памяти.

Это подтверждается, в частности, ставшим известным суждением российского президента на встрече с матерями погибших:

«Некоторые ведь живут или не живут – непонятно, и как уходят – от водки или ещё от чего-то – непонятно, а потом ушли. Жили или не жили – тоже незаметно пролистнулось как-то: то ли жил человек, то ли нет. А Ваш сын жил, понимаете? Его цель достигнута. Это значит, что он и из жизни не зря ушёл».

Подобный взгляд на смерть как смысл жизни отражает представления российского политического класса не только о человеке, границах его возможностей, но и о системе властно-общественных взаимодействий: исполни долг, даже если это сопряжено с насильственной смертью.

Здесь и истоки отношения к павшим, культуре скорби и траура. Именно они формируют смысловой стержень официального мемориального нарратива.

 

Аннексия памяти

Социальные представления о смерти в ходе войны неотделимы от сложившейся в стране инфраструктуры памяти.

Отношение к смерти на войне конструируется как основа для сплочения сообществ. Право на трактовку недавнего травматического прошлого не только ограничивается, но и запрещается. Происходит аннексия памяти. Стихийно память стремится к усложнению воспоминаний, развитию их многозначности – но встречает политически организованное и мобилизованное противодействие.

Иллюстрация этому — новогоднее обращение Владимира Путина:

«Это был год, который многое расставил по местам, чётко отделил мужество и героизм от предательства и малодушия […] Военнослужащие России, ополченцы, добровольцы сражаются сейчас за родную землю, за правду и справедливость, за то, чтобы гарантии мира и безопасности для России были надёжно обеспечены. Все они наши герои».

Записанное в штабе Южного военного округа перед 2023 годом, новогоднее обращение деформировало ритуал – впервые за спиной президента стояли военные. Речь была направлена на идеологическую мобилизацию, исключающую символические конструкции, для которых смерть могла бы выступать предметом интерпретации, присвоения и оспаривания.

 

Смещение нормы

С первого дня военной операции насильственная смерть – в отличие от «гражданской» – перестала восприниматься как исключительное, экстраординарное, единичное событие. Чувство утраты, многократно отраженное в социальных медиа, создавало эффект лишения имеющей психологическое значение работы скорби посредством традиционного оплакивания покойника, проговаривания, высказывания окружающим своего горя, «облегчения души» и ответного утешения.

Данный ритуал стал минимизированным до предела при одновременной медиатизации культа войны.

Смещение нормы постоянно тестируется страшными онлайн-свидетельствами смертей и новостными сюжетами, в которых зрители наблюдают игнорирование, как бы “незамечание” обезличенных мертвых. Фронтовая обыденность, фатализм, а с ними и определенное равнодушие – в каждом медиа.

Срабатывают механизмы психологической защиты: дистанцирование от чужой гибели, от осознания предельного ужаса повседневной смерти предохраняет от проецирования участи павших на себя. Эти механизмы стали заметнее в сентябре 2022 года, когда прошла «частичная мобилизация».

При этом официальный мемориальный нарратив предписывает позиционировать смерть на поле боя как подвиг, а скорбь о павших компенсировать чувством гордости за них. Это наглядно проявляется в выступлениях региональных и муниципальных политиков. Они демонстрируют эмоциональный дефицит внимания к павшим землякам.

При всей нейтральности термина «СВО» его выбор сделал невозможным реферирование к войне — «большой» и/или «народной». Это решение не затрагивало содержательную оценку и масштабы трагедии, но предписывало официально редуцировать массовую смерть до отдельных случаев потерь.

Ежедневные сообщения о смертях и похоронах не позволяли вообще отказаться от коммеморации. При этом официальные решения о форматах коммеморации не были приняты. «Проблемная» память о погибших неудобна прежде всего для политиков, выступающих от имени государства.

 

«Коллективный солдат»

Формирующаяся мемориальная практика не изолирована от символического и ритуального опыта. Этот опыт связан с такими прямолинейными и «наивными» знаками идентичности, как, например, располагающиеся по всей России комплексы «Вечный огонь» и «Могила неизвестного солдата». Они служат для коллективного воспоминания.

В отличие от канонической формулировки «Имя твоё неизвестно. Подвиг твой бессмертен», характерной для увековечивания памяти погибших во время Великой Отечественной войны, нынешний мемориальный дискурс, складывающийся на наших глазах, привносит качественное изменение. Если семантика определения «неизвестный солдат» направлена на вычленение героя как единицы из массы, то в обращении к похоронам погибших военнослужащих, наоборот, известен каждый – но отсутствует «коллективный солдат».

Некронарратив ориентирован исключительно на представление гибели в ходе спецоперации как «отдельного случая», не правила, но исключения.

 

* * *

Cледовало бы допустить, что масштабная коммеморация «запаздывает». Война выступает главной узловой точкой актуального нарратива, ещё не перемещённого в пространство коллективной памяти.

Однако спонтанная коммеморация, направленная на сохранение памяти о героях в общественном сознании, не могла ждать. С началом сентябрьской мобилизации она должна была подтвердить чувство единства и общности, упрочив связи внутри общества.

Процесс формирования и трансформации образа насильственной смерти в ходе СВО в общественном сознании маргинализировался – через нормализацию происходящего с помощью медиа.

Именно она переводила и переводит коммеморацию на индивидуальный уровень.

 

Олег Реут – приглашённый исследователь, Университет Восточной Финляндии (Йоэнсуу, Финляндия)